Таких людей теперь нет

Федору Абрамову, замечательному русскому писателю, 29 февраля этого года исполнилось бы девяносто пять лет. Но 29 февраля в этом году нет...

ФОТО Александра ДРОЗДОВА

А есть ли в этом не високосном году, объявленном Годом литературы, настоящий, а не показной интерес к русской литературе, желание снова взять те тяжелые тома, что лежат на полках, и оценить их? Или 2015-й будет отмечен лишь абстрактными разглагольствованиями и фейерверками? Если и сейчас мы не перечитаем наших классиков, окончательно отстранимся от тех тяжелых проблем, которые они решали, усыхание наших душ будет продолжаться.

Молодежь не хочет себя «грузить». Помню – и нам, еще молодым в шестидесятые годы, Абрамов казался «тяжеловат». Тогда мы подолгу и довольно весело жили в Доме творчества в Комарове, но резвость наша несколько затихала, когда в Дом творчества приезжал Абрамов. Его властные повадки, тяжелый взгляд исподлобья весьма впечатляли. Его резкие отзывы о наших первых сочинениях – «бирюльки все это!» – обижали нас. Но, будучи людьми чуткими, мы все больше ценили его и его тяжкий труд, не сравнимый с нашим. Мы брали его книги – «Братья и сестры», потом «Две зимы и три лета», потом «Пелагею», «Дом», «Деревянные кони», и с грузом тяжелых впечатлений погружались в военную и послевоенную жизнь далекой северной деревни, и не могли вынырнуть. Это было не только тяжело – это было захватывающе интересно, нервно, больно и радостно. Что за мощные люди жили там! Какая яркость портретов, выпуклость слов! И мы уже с восхищением смотрели на «грозного» Абрамова, уже понимали, что почем, уже не смеялись над его «утиной походкой», когда он при ходьбе переваливался с боку на бок – уже зная, что у него прострелены обе ноги.

Он пережил больше нас – но не только мучился, но и наступал. Я, по своему возрасту, наблюдал абрамовскую судьбу только после 1963-го, когда все громы и парткомы обрушились на него из-за публикации повести «Вокруг да около» в журнале «Нева». Все происходящее в ней, и смелое решение председателя дать колхозникам денег, чтобы они вышли убирать гибнущее сено, сейчас кажется естественным и даже не революционным, но это потому, что мы уже плохо помним гнет той эпохи, когда нельзя было слова сказать и шагу шагнуть без разрешения. Мы уже делали любые шаги и писали любые слова, потому что никак не соприкасались с властью и могли все – но много ли это стоило? А Абрамов сделал свой шаг у власти на виду – и открыто против нее, зная, что на него и так уже слишком пристально смотрят. Не побоялся!

В этом, конечно, – и мы оценили это – было больше смелости и силы, чем в нашем веселом зубоскальстве, нашей жанровой и сюжетной смелости, поскольку вся наша смелость никого не интересовала, кроме нас. Свои «легкие ялики» мы могли направлять, куда нам угодно, а попытаться повернуть государственный штурвал, как это сделал Абрамов, – другое дело. Государственную мощь мы уже почти не ощущали, жили уже каждый своим хозяйством, нас мало волновало то, что наверху. И что там идет титаническая борьба, мы понимали, только глядя на измученного Абрамова. Из всех больших писателей, определявших тогда, как пойдет жизнь, нам ближе всех был он.

Помню, я увидел его на Большом проспекте Петроградской – маленький, косолапый, довольно сильно выпивший, он шел сквозь толпу словно специально напролом, то и дело налетая на встречных. Это было как раз в дни главных его неприятностей, и он словно продолжал сражаться и тут. Он смело врезался в огромного амбала, тоже весьма нетрезвого. Тот раскрыл было пасть, чтобы соответственно среагировать, но Абрамов снизу глянул на него из-под косо свисающей пряди, и тот, понятия не имея, кто перед ним, отступил.

Отступили и власти. Штурвал страны с ржавым скрипом повернулся, и Абрамов приложил к этому руку. Те слова, за которые он пострадал, теперь легко и вполне безответственно звучали с трибун партийных съездов. Но Абрамов, зная их и себя, жил по-прежнему в напряжении, и его тяжелый взгляд означал прежде всего вопрос: «А кто ты такой? Не враг ли?». Впрочем, и особых друзей у него тоже не было. Не было никого, кто прошел бы такой же путь и с кем ему можно было бы говорить на равных. Что знали мы о СМЕРШе (военной контрразведке), где он оказался, попав на фронт уже из Университета, что знали о советских порядках в Университете, где проходили погромы, и главное, что знали о нашей несчастной северной деревне – кроме того, что он написал в своих романах?

Оттуда, кстати, тоже шла напряженность – некоторые земляки, узнав в романах себя, обижались и даже писали жалобы. Дети советской власти, они не привыкли к той остроте и откровенности, которую Абрамов вернул нашей литературе. «Столб воздуха», который давил на Абрамова, раздавил бы любого другого – но не его. Его «ершистость» во всем и упрямая сила в главном всегда были при нем. Даже войдя в пустую еще столовую Дома творчества, где еще не было никого, ты уже чувствовал Абрамова. Все наши места за столами были абсолютно неразличимы – одинаковые салфетки, приборы, мы и тут не решались особенно выделяться. Там, где обедал Абрамов, сияла бутылка коньяка. Конечно, почти все мы любили выпить и перед обедом обычно пропускали по полстакана, но тайно, в номерах – а вот так открыто поставить бутылку на стол и даже не убирать ее, да еще во время гонений на алкоголь, мог только он. И все, включая директора, понимали – Абрамова лучше не задевать. И этот его «скипетр власти», золотую бутылку на единственном в зале столе, я запомнил надолго – как завидный, но недостижимый пример.

При этом он был начисто лишен чванства, которым вполне владели разные облеченные властью, теперь вполне забытые писатели. Он подчеркивал своей народный говорок, простоватость, крестьянское озорство.

– Ну что – прошвырнемся после обеда? – подходил он к тому, кого любил. И выбирал он достойных людей очень точно, снайперски, вне всякой зависимости от чинов, возраста, национальности, так что все разговоры о его заскоках, выходках, нападках чаще всего несправедливы. Другое дело – к драке он всегда был готов, причем тоже с любым, вне всякой зависимости от чинов, возраста, национальности, поэтому разговоры о его неуживчивости имеют основания. Когда он, со второй уже попытки, получил наконец Государственную премию, он радовался, но тоже по-своему: «Вот теперь я могу шумнуть!». Дрался он не всегда по самому важному поводу, иногда сцеплялся с властями по вопросам второстепенным, квартирным, например, – но характер человека всегда при нем, от него не отделаешься.

Но все, кому посчастливилось «прошвырнуться» с Абрамовым (обычно до зеленого обкомовского забора и обратно), вспоминают эти минуты, как самые важные. Абрамов зря времени не тратил, говорил только то, что мог сказать лишь он – самое веское, самое серьезное, самое трудное. Теперь таких людей – и таких писателей – нет.

Эту и другие статьи вы можете обсудить и прокомментировать в нашей группе ВКонтакте

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 035 (5408) от 02.03.2015.